Читаем без скачивания Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 - Ирина Кнорринг

— А разве ты сейчас так уже много им занята?

Я страшно обиделась и никогда теперь об этом не говорю. М<ожет> б<ыть>, я очень плохая мать, но я все-таки мать, и у меня отнимают моего ребенка, разве я могу это пережить легко — даже при своем легкомыслии?

Ну, а Игорь? Он, конечно, не отдает себе отчета в том, что его ждет. Он доволен, что целую ночь будет ехать в поезде («Так долго я еще никогда не ездил»), его занимает, что здесь холодно и дождь, а там тепло («Как? И на Рождество там будет тепло?»). Правда, там рядом какая-то загадочная «Испания». Вообще колония его интересует; тем более, что языком он овладел уже вполне («В школе никто не знает, что я русский, даже директор не знает»). Вообще, он даже пытается скрывать свое происхождение, а я в таких случаях никогда не знаю, как мне быть: поощрять его отречение — малодушно, а растить его парием — сколько мучений это ему доставит! Ну, об этом после. Это очень сложный вопрос.

Чем же стал сам Игорь?

В прошлом году мне писала из колонии его воспитательница: «Это необычайно кроткий ребенок…» Он был ее любимцем.

Теперь этот «кроткий ребенок» учится в 7-м классе Коммунальной школы 16-ым учеником из 42-х, но поведение у него 7. И, кажется, в школе не обходится ни одной драки без его участия. Возвращается домой в синяках, с подбитым глазом («Это так, два мальчика дрались», ну а третьему попало?). Директор делает ему примочки, учительница потом дает конфету, а он, видимо, чувствует себя героем. Школу он любит. Как-то он будет чувствовать себя в колонии?

Занимался на скрипке у Е. А.Блиновой и занимался почему-то хорошо, т. е. делал заметные успехи, хотя дома, по правде сказать, занимался очень мало. Теперь опять все пойдет насмарку.

Из его mots:

— Мама, я тебя люблю, как пять комнат книг!

— Так ты, что же, любовь на книги измеряешь?

Посмотрел на меня чуть-чуть с презрением:

— А ты, что же, на граммы?

Много чего-то занятного говорит, да теперь не вспомню.

Ходит в школу на Монпарнасе. Но даже, если бы он и не уезжал, я бы его оттуда взяла. Еще когда был поменьше, ничего, а теперь там так «Святой Русью» несет, что сил нет. Сколько уж я говорила с учительницей, чтобы он писал по новой орфографии, — обещала, а все учит по старой. И что дико — Игорь изо всех сил ее защищает:

— И совсем это даже не трудно писать «ять», и так все в России писали, пока там не было большевиков, и все так и будут писать, когда большевиков не станет.

Такие рассуждения шестилетнего мальчишки меня уже совсем разозлили. С этих лет забивать голову подобной ерундой! Это еще ничего, орфография, но ведь, чего доброго, и насчет «царя-батюшки» подобная же информация. Юрий прав, говоря, что если бы в Париже была какая-нибудь пионерская школа, он отдал бы туда Игоря. К сожалению, вся эта воскресно-четверговая школа иного типа. Так же, как и учебники. «После ужина в нашей избе темно. Дедушка ложится спать на печь или плетет лапти, сестра прядет, а мать…» Уж не помню там, что… И тут же «Славься, славься» и пр<очее> и пр<очее>.

Много говорится у нас, в эмиграции, о денационализации, о смене и т. д., и никто не догадался составить хорошо букварь, понятный эмигрантским детям, растущим в Париже, но без «ять».

22 ноября 1935. Пятница

Вчера уехал Игорешка.

В среду я его нарочно на весь день увела из дому. Сначала поехали платить за электричество, оттуда зашли в «Монопри»[364], пили оранжад[365] — Игорь был очень доволен. Оттуда поехали на трамвае в Булонь к Наташе, от нее — к Вере Дмитриевне, сколько удовольствия! А вечером растопили в кабинете камин (почему мы еще не топили), я его перед камином вымыла и уложила спать — в последний раз. Сидели с Юрием в столовой.

— Папа, спой про московский пожар.

Потом «Бородино», потом про «Ермака», под конец спели мы ему с Юрием «Колыбельную». Очень трогательно и грустно:

Я седельце боевоеШелком разошью!

(а мама в то же время вышивала ему на шапке красной нитью: «Sophieff»).

Стану я тоской томиться,Безутешно ждать.Стану целый день молиться,По ночам гадать.Стану думать, что скучаешьТы в чужом краю.Спи, пока забот не знаешь!Баюшки-баю!

Разве это не подходит к моменту? Когда я теперь вспоминаю, как это мы пели, — мне хочется плакать.

Вчера мы нервничали весь день. Это сказывалось у него в необычайном буйстве и шумливости. У меня — в тошноте.

Только один раз меня спросил:

— Мама, а ты ко мне приедешь?

— Нет, милый, это очень дорого, я не смогу приехать, — я решила сразу сказать правду.

— Мама, я не хочу ехать.

Потом — отвлекся.

На вокзал приехали, конечно, в 8.40. Ровно в 9 пришла барышня, которая с ними ехала. Обступили дети, родители. Толпятся, состояние нервное. Потом пришли еще две дамы, стали собирать всякие бумажки, сертификаты, надели ребятам (8 человек) на шею ярлыки с фамилиями, построили в пары и повели… Родители гурьбой, сбоку, позади… Посадили в вагон -2 купе reserves[366] — усадили по 4 человека в каждое. Нужно было еще взять подушку и одеяло — об этом мы не подумали, хорошо, что у Папы-Коли были деньги. А одному мальчику, видимо, не хватило денег на одеяло, мать стояла у окна и плакала, и уверяла, что тепло одет… Потом попросили всех из вагона выйти, мы столпились у окна. Я старалась казаться как можно веселее; думаю, что мне это удалось, смеялась, корчила рожу, посылала воздушные поцелуи. Игорь жалко улыбался, махал рукой, иногда отворачивался и смахивал слезу, потом опять искал глазами меня, улыбался, махал рукой. Но не плакал. Экзамен на «сильного человека» мы выдержали оба, и экзамен этот продолжался 20 минут! 20 минут мы стояли у окошка вагона. Наконец, поезд двинулся. Последний растерянный взгляд — «где мама?», последний раз уже через соседние окна промелькнуло дорогое личико — и уже можно было плакать! Дома споткнулась об его игрушки и кубики. Неубранная с утра кроватка. И ощущение пустоты и свободы. Уже знакомое мне.

29 ноября 1935. Пятница

Вчера получила от Игоря письмо и весь день над ним ревела. Пишет, конечно, по-французски, не под диктовку даже, а списывал откуда-то. Половину я просто не поняла. Разобрала фразы: «J’ai fait tres bien voyage, j ’ai m’amusee beaucoup avec mes petits camarades. Les infirmieres sont tres gentilles. Je vous embrasse tres fort. Igor»[367]. Как грустно мне сейчас от этих фраз! Из колонии он мне писал: «Мама, мы сегодня гуляли на (нрзб одно слово — И.Н.) или «Мой зуб упал», — так все-таки это было что-то. А тут «les infirmieres sont tres gentilles». И как это ни стыдно заставлять детей писать такие вещи! А ведь правду я все равно никогда не узнаю.